Анатолий аврутин стирали на грушевке бабы

Анатолий АВРУТИН

КУДА ТЫ, ОТЧИЗНА? КУДА ТЫ?..

ГРУШЕВКА

Стирали на Грушевке бабы,

Подолы чуток подоткнув.

Водою осенней, озяблой,

Смывали с одёжки войну.

Из грубой дощатой колонки,

Устроенной возле моста,

Прерывистой ниточкой тонкой

В корыта струилась вода.

От взглядов работу не пряча,

И лишь проклиная её,

Стирали обноски ребячьи

Да мелкое что-то своё…

И дружно глазами тоскуя,

Глядели сквозь влажную даль

На ту, что рубаху мужскую

В тугую крутила спираль…

* * *           

…Наш примус всё чадил устало,

Скрипели ставни… Сыпал снег.

Мне мама Пушкина читала,

Твердя: «Хороший человек!».

Забившись в уголок дивана,

Я слушал – кроха в два вершка, –

Про царство славного Салтана

И Золотого Петушка…

В ногах скрутилось одеяло,

Часы с кукушкой били шесть.

Мне мама Пушкина читала –

Тогда не так хотелось есть.

Забыв, что поздно и беззвёздно,

Что сказка – это не всерьез,

Мы знали – папа будет поздно,

Но он нам Пушкина принес.

И унывать нам не пристало

Из-за того, что суп не густ.

Мне мама Пушкина читала –

Я помню новой книжки хруст…

Давно мой папа на погосте,

Я ж повторяю на бегу

Строку из «Каменного гостя»

Да из «Онегина» строку.

Дряхлеет мама… Знаю, знаю –

Ей слышать годы не велят.

Но я ей Пушкина читаю

И вижу – золотится взгляд…

* * *

Что не по-русски – всё реченья,

Лишь в русском слове слышу речь,

Когда в небесном облаченье

Оно спешит предостеречь

От небреженья суесловий,

Где, за предел сходя, поймешь,

Что языки, как группы крови,

Их чуть смешаешь – и умрешь.

* * *

                                                         Николаю Рубцову

Не брести, а скакать

                          по холмам помертвелой Отчизны,

На мгновенье споткнуться, ругнуть поржавелую гать,

Закричать: «Ого-го-о…»,

                              зарыдать о растраченной жизни…

Подхватиться и снова куда-то скакать и скакать.

Только стайка ворон

                              да вожак её странно-хохлатый

Будут видеть, как мчишься, как воздух колеблет вихры…

Да забытый ветряк,

                              будто воин, закованный в латы,

Тихо скрипнет крылом… И опять замолчит до поры.

Только черная рожь

                              да какая-то женщина в белом,

Что остались одни одиноко под небом стоять,

Могут встретить коня

                              вот с таким седоком неумелым –

Он кричит против ветра, но мчится опять и опять.

Завтра солнце взойдет,

                              из-за тучи восторженно брызнет.

И никто не припомнит, ловя озорные лучи,

Как нелепый седок

                              среди ночи скакал по Отчизне,

И рыдал…

               И метался…

                              И сгинул в беззвездной ночи.

* * *

Взъерошенный ветер к осине приник…

Одна вековая усталость,

Где русские души, где русский язык,

Где русская кровь проливалась.

На бой не взывают ни горн, ни труба,

Вдали не рыдает гармошка…

Лишь тополь печаль вытирает со лба

Да птицы воркуют сторожко.

Вражина коварен и так многолик!..

Но воинство насмерть сражалось,

Где русские души, где русский язык,

Где русская кровь проливалась.

О, смерд, погибающий в час роковой –

Ему ни креста, ни могилы.

Зарублен, он вновь становился землей,

И голубь взлетал сизокрылый,

Когда он предсмертный выдавливал рык,

И падал… Всё с пеплом мешалось,

Где русские души, где русский язык,

Где русская кровь проливалась.

Заброшено поле… Не скачет гонец.

Давно покосились ворота.

Неужто всё в прошлом?.. Неужто конец?..

Неужто не вышло полета –

Туда, где лебяжий предутренний крик,

Где спеет рассветная алость,

Где русские души, где русский язык,

Где русская кровь проливалась?..

* * *

…И голою грудью Отчизна коснулась меня,

А я растерялся, привычный к тоске и безлюдью…

Но пел жаворонок, трава набухала, звеня,

И голую грудь я почувствовал голою грудью.

И прямо сквозь кожу вливались в голодную плоть

Рябиновый воздух и звезды, упавшие в реку.

И сердце устало всю жизнь ожидать и колоть,

Когда человечье шепнет человек человеку?

Вилась паутина… Куда-то печаль отошла…

Но травы звенели о скорой и долгой разлуке.

И вещая птица в реке полоскала крыла,

А в крыльях всё зрились зовущие женские руки.

И стало тревожно стоять среди шумного дня,

Схватясь за лицо, что, казалось мне, стало безлико.

Так пепел не знает, что он – продолженье огня,

Тиши невдомек, что она – продолжение крика.

Куда ты, Отчизна, куда ты? Я так изнемог!

Ты белою кожей от женщины неотличима.

Туманится небо… На теле саднящий ожог…

Уснувший огонь, обернувшийся струйкою дыма…

* * *

Средь стольких ближних – близких не видать,

Средь пишущих так мало написавших…

И – высшим благом – божья благодать

Не дав упасть, мешает встать упавшим.

Как это все в метаниях мирских

Становится напрасным и надмирным,

Когда есть ночь с купелью на двоих,

И тишина с дыханием эфирным.

Как это всё становится тщетой,

Снежинкою в косом метанье света,

Когда ты здесь с единственною – той,

Чья чистота к прозрачности воздета.

Греховен ты… И в помыслах не свят.

Есть женщина, и с ней – светлее дали.

Об остальном пусть птицы голосят

На рубеже бесчестья и печали.

* * *

Иных пустынь иные миражи

Иные тайны явят по-иному.

И в мир иной с иной шагнешь межи,

Иной тропой бредя к иному дому.

Иное всё: общенье с тишиной,

Литые свечи в тусклом абажуре…

Иная тишь… И сам простор иной –

Иные в нем сомнения и бури.

Иная гладь зеркального стекла,

Иное там лицо с твоей морщиной,

Иная складка возле губ легла

От сумрачной тоски небеспричинной.

Знакомых щек совсем иная дрожь,

Иного взгляда быстрое скольженье.

Отступишь ты… Но так и не поймешь –

Где человек, где только отраженье…

* * *

Детство… Палочки, буквы, счёты,

Хитрый соседский кот.

Папа скоро придет с работы,

Мама блины печет.

С папой рядом – никто не страшен,

С мамой – светлее свет.

Есть морковка… И быт налажен.

Жалко, картошки нет.

«Сам читаешь? Заплакал? Что ты? –

Девушка оживет…».

Папа скоро придет с работы,

Мама блины печет.

Две липучки… А на карнизе

Ткет свою сеть паук.

«Вдруг к Октябрьским цены снизят,

«выбросят» масло вдруг?..».

Детство, где ты? В сто тысяч сотый

Раз про себя шепчу:

«Папа, папа, вернись с работы…

Мама, блинов хочу…».

* * *

Если вдруг на чужбину

Заставит  собраться беда,

Запихну в чемодан,

К паре галстуков, туфлям и пледу,

Томик Блока, Ахматову…

Вспомню у двери: «Ах, да…

Надо ж Библию взять…»

Захвачу и поеду, поеду.

Если скажут в вагоне,

Что больно объемист багаж

И что нужно уменьшить

Поклажу нехитрую эту,

Завяжу в узелок

Пестрый галстук, простой карандаш,

Томик Блока и Библию –

Что ещё нужно поэту?

Ну а если и снова

Заметят, что лишнего взял:

«Книги лучше оставить…

На этом закончим беседу…».

Молча выйду из поезда,

Молча вернусь на вокзал,

Сяду с Блоком и Библией…

И никуда не поеду.

* * *

По русскому полю, по русскому полю

Бродила гадалка, вещая недолю.

Где русская вьюга, там русская вьюга,

Там боль и беда подпирают друг друга.

Там, слыша стенанья, тускнеют зарницы,

Пред ворогом там не умеют клониться.

Там ворон кружит, а дряхлеющий сокол

О небе вздыхает, о небе высоком…

О, русское поле! Гадала гадалка,

Что выйдет мужик, и ни шатко-ни валко,

Отложит косу и поднимет булаву

За русское поле, за русскую славу.

И охнет… Но вздрогнут от этого вздоха

Лишь чахлые заросли чертополоха…

Лишь сокол дряхлеющий дернет крылами

Да ветер шепнет: «Не Москва ли за нами?..».

О, смутное время! Прогнали гадалку…

И в Храме нет места её полушалку.

Кружит вороньё, а напыщенный кочет

О чем-то в лесу одиноко хохочет.

Аль силы не стало? Аль где эта сила,

Что некогда ворога лихо косила,

Что ввысь возносила небесные Храмы?..

Куда ни взгляни – только шрамы да ямы.

Лишь пёс одичавший взирает матёро,

И нету для русского духа простора.

В траву одиноко роняют березы

Сквозь русское зарево русские слезы…

* * *

От забытой сторожки

                                 до самого лобного места,

От безвестной криницы

                до вспененной гривы морской,

Там, где звон соловья так же ранит,

                                                     как звон Благовеста,

А над росным покоем возносится Вечный покой;

Там, где зелень травы

                           лиц измученных не зеленее,

А смиренные очи лампадами в Пасху горят,

Там, где чуешь топор

                         над своею испуганной шеей

На вчерашней аллее,

                                  а пни оскопленные – в ряд;

Где бесцельная жизнь остается единственной целью,

И где с млеком впитали извечное «Горе уму»,

Где божились – купелью,

                                      суставы кромсали – куделью,

А наследство отцово вмещалось в худую суму, –

Непонятно откуда, являются тайные знаки:

Душу вынь да положь! –

                                   И положат… И дело с концом.

А хмельной замухрышка, извечно охочий до драки,

В миг единый трезвеет

                                     давно не трезвевшим лицом.

И тогда грозный час именуют: «Лихая година»…

Распахнув те ворота,

                                что вымазал дегтем вчера,

Выдыхает шельмец:

               «Ты дождись… И роди…

                                                      Лучше – сына…».

А валторны рыдают,

                        что парню в бессмертье пора…

Вот такая земля…

                   Вот такие юдоли-чертоги.

Чуть утихнет

                        и снова извечное «Горе уму»…

Но на небо

                   отсюда

                               восходят угрюмые боги,

По-сыновьи даря в благодарность извечную тьму…

* * *

                                                           «Ни души…».

                                                   Игорь Северянин

Не проще тени… Не светлей звезды…

Не сумрачней обиженной дворняги,

Не тише вековечной немоты

И не живей рисунка на бумаге –

Она парит, прозрачная душа,

Уносится в трубу со струйкой дыма,

С туманами ночует в камышах,

Везде одна, везде неуловима.

Когда бредешь в раздумчивой тиши,

Наедине с ночным небесным светом,

Есть ночь и высь… А больше – ни души,

Но всё душа… Но всё душа при этом…

* * *

                                                   Станиславу Куняеву

По пыльной Отчизне, где стылые дуют ветра,

Где вечно забыты суровой судьбины уроки,

Бредем и бредем мы… И кто-то нам шепчет: «Пора!

Пора просыпаться… Земные кончаются сроки…».

Алёнушка-мати!  Россия… Унижен и мал

Здесь каждый, кто смеет отравной воды не напиться.

Иванушка-братец, напившись, козленочком стал,

А сколько отравы в других затаилось копытцах?

Здесь сипло и нудно скрежещет забытый ветряк

И лица в окошечках, будто бы лики с иконы –

Морщиночки-русла от слез не просохнут никак,

И взгляд исподлобья, испуганный, но просветленный.

Здесь чудится медленным птицы беспечный полет,

Светило в протоку стекает тягуче и рдяно.

Поется и плачется целую ночь напролет,

И запах медвяный… Над росами запах медвяный.

Дорога раскисла, но нужно идти до конца.

Дойти… Захлебнуться… И снова начать с середины.

Кончается осень… Кружат золотые сердца…

И лёт лебединый…

                              Над Родиной лёт лебединый…

* * *

Снова мокрый декабрь… Очертанья не резки…

Тьма во тьму переходит, что хуже всего.

Я не знаю, курил или нет Достоевский,

Но вон тот, с сигаретой, похож на него.

Так же худ… И замызганный плащ долгополый,

Не к сезону одетый, изрядно помят.

Он в трамвай дребезжащий шагнет возле школы,

На прохожих метнув с сумасшедшинкой взгляд.

Что с того? Те же тени на стеклах оконных,

Та же морось… И те же шаги за спиной.

Но теперь на «униженных» и «оскорбленных»*

Все прохожие делятся в дымке сквозной…

—————————————————————————-

*«Униженные и оскорбленные» – роман Ф.М. Достоевского

* * *

Не закрыта калитка…

                 И мох на осклизлых поленьях.

На пустом огороде

                       разросся сухой бересклет…

Всё тревожит строка,

Что «есть женщины в русских селеньях»…

Но пустуют селенья,

              и женщин в них, в общем-то, нет.

У столетней старухи

                           белесые, редкие брови,

И бесцветный платочек

                       опущен до самых бровей.

Но осталось навек,

             что «коня на скаку остановит…».

Две-три клячи понурых…

                       А где ж вы видали коней?..

Поржавели поля,

               сколь у Бога дождя ни просили.

Даже птенчику птица

                       и та не прикажет: «Лети!..».

И горячим июлем

                        всё избы горят по России,

Ибо некому стало

                          в горящую избу войти…

* * *

Бредет навстречу дряхленький Мирон,

Ещё с войны контуженный, живучий.

Извечный завсегдатай похорон

Других солдат, что в мир уходят лучший…

Он сдал в музей медаль и ордена,

Он потерял жену, а с ней – рассудок.

И встречного: «Закончилась война?..» –

Пытает он в любое время суток.

«Да-да, Мирон, закончилась… Прости,

Что мы тебе об этом не сказали…».

Он расцветает… И звенят в горсти

Монеты на бутылку от печали.

Бутылка так… На первом же углу

Он встречного о том же спросит снова:

«Закончилась?..». Морщинки по челу

От радости бегут не так сурово.

Проклятый век… Шальные времена…

В соседней Украине гибнут дети.

А здесь Мирон: «Закончилась война?..».

И я не знаю, что ему ответить…

ПРЕДШЕСТВЕННИКИ

Вы, наверно, о нас?.. Мы степенной походкой пройдем

Мимо вспомненных дат, мимо праха великих сражений.

Может, шли мы неверно объявленным «верным путем»,

Но мы видели свет… И казался нам сумрачным гений…

Пусть зловещие орды всё мнили пойти на восток,

Мы мгновенно разбить их наивно и яростно мнили.

Был их замысел – низок, полет наших мыслей – высок,

И врагов обращал он в ничтожное месиво гнили.

Мы домой возвращались, не очень-то зная – куда,

Где был дом пепелище, а женщин – болезные вдовы.

Мы скрипели зубами… А силы сбирала Орда –

Дым Отечества нашего был им, как запах медовый.

И Орда одолела… Не нас – тех, кто следом пришел,

Тех, кто вытравил память из шариков гемоглобина.

Им чванливо велели, и ноги поставив на стол,

Потешались: «Плевать им, что  харкает кровью рябина…».

И они растоптали – и знамя, и наших вождей,

И державных поэтов, и эти багряные грозди.

Это было о нас: «Гвозди б делать из этих людей!..».

А у них в дефиците и люди, и души, и гвозди…

Ну, так в чем нас винить? Мы своё отстрадали и так.

Нету праздников наших… Зато процветает химера.

Мы пока что молчим… Но очнется матрос Железняк,

И ещё громыхнет вороненая сталь револьвера…